“Стыд”-то какой!
Досмотрели вчера с супругой фильм Ингмара Бергмана “Стыд”, 1968 г. (Вот так бездарно в первом же предложении спалил интригу заголовка). Несколько файлов с кинокартинами знаменитого режиссера лежали на жестком диске еще с лета, когда отмечался его столетний юбилей, но времени посмотреть всё никак не находилось: ленты серьезные, в качестве развлечения на сон грядущий не годятся. Так мы думали, ожидая столкнуться в фильме с глубоким символизмом на грани абсурда и прочими обескураживающими эффектами, на которые так щедро “кино не для всех”. Каково же было наше удивление, когда на экране начался экшн с залихватским сюжетом и без малейших намеков на потаенный интеллектуальный подтекст. Вот только акценты расставлены в сюжете очень необычно.
Ахтунг! Дальше спойлер. Супружеская пара средних лет (Еве около 30, Яну, видимо, уже за 40) спасается от Второй мировой войны на ферме близ морского побережья. Война близится к концу. В какой стране всё происходит — с точностью понять невозможно, но, судя по всему, это Нидерланды, Бельгия или Дания. А может, Норвегия? В общем, какая-то из североевропейских стран, с легкостью завоеванных в начале войны, а теперь понемногу освобождающаяся от захватчиков. А может это и вовсе некая абстрактная война, но к послевоенной Европе отсылка явная. Так что будем для удобства называть выведенных в фильме захватчиков “немцами”.
Ева и Ян в прошлом играли в симфоническом оркестре, а теперь выращивают кур, помидоры в теплице, картошку. На ферме грязновато и бедновато, но в целом жить можно. В некоторых комнатах они успели создать некоторое подобие довоенного уюта. Супруги что-то продают из своей сельхозпродукции, что-то покупают, экономят на чем только можно, радуются бесхитростным мелочам (купить лишний раз бутылку хорошего вина), мечтают о временах, когда война кончится и они смогут завести ребенка.
В общем, жизнь трудная и почти безрадостная, но, по крайней мере, более-менее безопасная. И вот в один прекрасный день над фермой пролетают несколько реактивных(!) самолетов. Такая авиация не использовалась в реальных боевых действиях во время Второй мировой: тогда такие летательные аппараты еще только проектировались, максимум - испытывались и Союзниками, и Германией. Это подтверждает мысль о том, что речь идет о некой абстрактной войне.
С неба спускается вражеский десант. Один парашютист повисает на стропах в ветвях дерева близ фермы. Он мертв. На ферму приходят “немцы”,обвиняют Яна и Еву в гибели десантника. “Ага!“ — думает привыкший к советским стандартам фильмов про войну зритель. — “Сейчас начнется что-нибудь про издевательства фашистов над мирным населением!”
Не тут-то было. Напуганную Еву некий вежливый офицер просит сказать несколько слов на кинокамеру. Ни на чем не настаивает (хотя рядом вооруженные солдаты), мол, просто поделитесь впечатлениями о текущей ситуации. Она произносит довольно банальные слова о том, что не интересуется политикой и устала от войны. После этого внезапно появляются “наши” и прогоняют неприятеля. Но ощущение, что хрупкое благополучие безвозвратно нарушено, уже не оставляет зрителя.
Вскоре герои отправляются в лавку за покупками (ферма представляет собой хутор на отшибе, по делам Ян с Евой ездят на раздолбанном пикапе). Они входят в здание, но через минуту к нему подъезжает грузовик с солдатами. Всех покупателей выводят на улицу, строят, сажают в крытый брезентом кузов и привозят в переполненное помещение, где такие же как они пойманные на улице ждут своей участи. “Ага!” — думает отечественный зритель, закаленный творчеством Элема Климова. — “Сейчас всех сгонят в сарай и подожгут. А Ян и Ева, судя по филармоническому прошлому, небось, еще и евреями окажутся. Значит про холокост”.
Опять мимо! Солдаты, столь бесцеремонно упаковавшие мирных жителей в кутузку, не “немцы”, а местные силы госбезопасности. Они ищут бывших коллаборационистов, а Ева, засветившаяся во вражеской кинохронике, где ее изображение смонтировали с надиктованными другим голосом словами о том, что “немцы” — избавители, таковой считается и светит ей (а заодно и Яну) довольно серьезное наказание: на глазах у задержанных кого-то демонстративно собираются расстрелять, но в последний момент заменяют смертную казнь на 25 лет каторги. Подозрения небезосновательны: “немцы” Яна и еву, почему-то, не тронули, хотя вокруг разбомбленые дома, пожары, на дорогах — трупы людей, животных, разбитые машины. Всё это супруги-фермеры видели из окна своего пикапа по дороге в город. Постсоветский кинозритель, воспитанный на мысли о великих жертвах СССР и сдавшейся без боя Западной Европе испытывает, глядя на панораму разгрома, некоторое изумление...
В здании, где ведется следствие, происходят вещи довольно жестокие и унизительные, вполне сопоставимые с тем, что могло бы происходить в фашистском плену. Кто-то даже умирает от жестокого обращения. Там Ева произносит ключевую фразу фильма: “Мне кажется, что я нахожусь в чужом сне. Интересно, будет ли спящему стыдно, когда он проснется?”. Постсоветский кинозритель, считающий, что это у нас тут были мрачные подвалы Лубянки и лагеря, а в условиях цивилизованного мира они немыслимы, недоумевает.
В конечном итоге героев выпускают. Но тут новая неприятность, довольно неожиданная: пожилой респектабельный чиновник, который берет на себя ответственность за освобождение Яна и Евы, начинает к ним часто и навязчиво наведываться, приносить подарки, не слишком скрывая, что хочет переспать с молодой женщиной. Мол, если бы не его хлопоты — гнить бы сейчас им обоим в трудовом лагере. Причем старый греховодник доносит эту мысль до наших филармонических фермеров как-то очень не по-злодейски, а запросто, практично, почти не стесняясь Яна. Мол, — инфантильный слабак, что его спрашивать. Ева, кстати, в адрес мужа тоже высказывает время от времени по ходу фильма подобные суждения, хотя и жалеет его, тем паче, что супруг страдает каким-то нервным расстройством, проявляющимся приступами. Ян, со своей стороны, не может поверить в такую наглость чиновника, хотя и подозревает, что происходит то, что происходит.
В один прекрасный день чиновник, совсем обезумевший от вожделения, является на ферму с крупной суммой денег, которую показывает Еве, пока Ян, напившись вина, сидит за столом в соседней комнате. Женщина решает уступить. Она уводит ухажера в теплицу, в надежде, что Ян еще долго пробудет в забытьи. Но Ян вскоре просыпается. Он находит в спальне деньги (их просто оставили на постели) и хочет напрямую спросить, что происходит. Блуждая по дому в поисках жены и гостя, он видит через окно , что те возятся в теплице и, несмотря на статус мямли и инфантила, приходит в бешенство. Деньги кладет в задний карман брюк…
Ну, и где здесь свойственная фильмам в жанре артхаус заумь? Пока это скорее похоже на приключенческий фильм с захватывающим сюжетом. Правда, довольно грустным. Но сейчас будет еще круче…
В то время, как Ева с чиновником (теперь уже любовником) выходят из теплицы, а навстречу им движется разъяренный Ян, на ферму врываются вооруженные до зубов… нет, не “немцы”. Бойцы сопротивления. Они ищут чиновника, так как тот у них обложен данью и должен был передать им крупную сумму на финансирование праведного дела освобождения страны. Чиновник же, судя по всему, именно эти средства и отдал Еве. Точнее говоря, оставил в спальне во время своих домогательств, поскольку формально Ева этих денег пока еще не приняла. Зато их прикарманил Ян, и, как потом выяснится, правильно сделал.
Чиновник в смущении бормочет, что, мол, извини Ева, но деньги, к сожалению,придется отдать этим людям. Ева тоже понимает, что с этими головорезами шутки плохи. Только вот денег найти нигде не могут, а Ян утверждает, что никакой толстой пачки купюр в глаза не видел (ну, и кто здесь мямля?). Взбешенные партизаны устраивают “обыск”. Всегда и везде обыск означает погром, поскольку все siloviki прекрасно понимают, что хорошо спрятанное не найдешь, и остается только запугивать и мстить за невозможность найти. “Освободители” крушат окна, двери, мебель и обстановку, а в конце закидывают дом ручными гранатами. У Евы, кстати, срывают с пальца перстень — единственный финансовый актив, которым удалось поживиться товарищам сопротивляющимся.Торжественное право застрелить скурвившегося чиновника из револьвера предоставляется Яну. Он выполняет это поручение без особых колебаний, хотя и очень неумело: злодей затих выстрела с 4-го. А ведь в начале фильма “инфантил” Ян даже не мог зарезать курицу.
Ну что-ж, делать нечего, ферму не восстановить, нужно переселяться куда-то. Хорошо хоть деньги есть. (Обыскать Яна партизаны, почему-то, не догадались. Похоже, желание крушить было в них сильнее, чем желание профинансироваться).
Супруги добираются до побережья. По дороге Ян отобрал у какого-то борзого дезертира ботинки, т.е. вошел во вкус насилия, мужает на глазах. На берегу такие же бедолаги ждут лодку, чтобы переправиться, условно говоря, в Великобританию. Лодочник требует платы (вот тебе и солидарность), но уж с чем-чем, а с финансами у Яна проблем нет. В пути у лодки ломается мотор, и все остаются без еды и пресной воды посреди моря. Лодочник, пока все спят, почему-то спрыгивает за борт (что поделаешь, артхаус). Лодку носит по морю, где плавает много трупов в спасательных жилетах (явная отсылка к последствиям операции “Оверлорд”). На этом повествование неожиданно заканчивается. Внезапная концовка без хэппи енда, пожалуй, один из немногих в этом фильме элементов артхауса. Закончу и я своё ненавязчивое эссе внезапным и парадоксальным выводом: “немцы” в этом фильме симпатичнее “своих”. Стыдно, товарищи.
PS. Поразмышляв еще над фильмом, пришел к выводу, что это действительно символическое описание послевоенной Европы и предчувствие ее нынешнего кризиса. Даже соскочивший втихаря лодочник уместен: в нем можно разглядеть капитализм, взявшийся за деньги решить жизненно важные проблемы, то, получив плату и столкнувшись с проблемами, “умывший руки”. На самоубийцу покидающий заблудившуюся в тумане лодку ее хозяин не похож. Видимо, у него есть свои соображения по поводу индивидуального спасения, но “Боливар двоих не выдержит”, так что ускользает он пока все спят. Еще одна ключевая схема — как люди, оставшиеся в заблудившейся лодке, делят съестное. Всем поровну, по маленькому кусочку. Никто не ест в одиночку свои припасы, делятся. Руководит процессом раздела продовольствия человек, похожий на раввина. Трупы в спасательных жилетах — вовсе не обязательно солдаты, павшие при штурме Нормандии. Символически под ними могут подразумеваться те, кто пытался спастись самостоятельно. Их Ян упорно отгоняет от лодки веслом. Так что концовка фильма — это рецепт. Поможет ли он — Бергман не знает, но другого нет. Так что есть в фильме и символизм, и “второе дно”, а может и третье, и четвертое.
